Сайт управляется системой uCoz
     Е.Б.Пастернак*)
     О В.Я.Барласе

     Владимир Яковлевич был живым на грани более определённого, усиленного названия жизни, то есть бессмертия. Это живое человеческое бессмертие парадоксально, ведь, чтобы быть таким живым, надо встречаться со смертью и помнить о ней, потому что именно память о смерти делает каждое мгновение неповторимым и заставляет проживать его ярко. Барласу нужно было быть на подъёме и доказывать, самому себе и другим, что он жив, почти каждым своим шагом. Он жил непримиримо и страстно, и это было прекрасно, как постоянное преодоление смерти.
     Я столкнулся с ним, когда, занявшись молодой советской поэзией, он уже стал думать о Пастернаке. Это произошло в конце шестидесятых, может быть, в первых семидесятых годах. Мне позвонила Мила Нейгауз и сказала, что вот Владимир Яковлевич Барлас интересуется «Спекторским» и хочет со мной поговорить. Я сказал, что сижу дома, милости просим, и через полчаса раздался звонок, а через полтора часа явился человек, который с порога сказал мне:
     – Вы, конечно, любите стихи. Я ответил: «Нет», а он:
     – Тогда нам не о чем с Вами разговаривать.
     Дело в том, что любовь к стихам, к стихам вообще – просто навязшее понятие без всякого смысла. Мне кажется, что от такого штампа надо воздерживаться. Я сказал:
     – Ну, что же поделаешь. Но Вас, кажется, интересовали некоторые детали «Спекторского»?
     Мы с ним потом сидели часа четыре, разговаривали о «Спекторском», и с этого момента началось наше общение.
     Меня поражало во Владимире Яковлевиче то, как он насвеже видел мир. Говорят, что это детскость. Это и детскость, и мудрость, это оригинальность и талант. Воодушевление держало его как постоянно заведённая пружина, и это было прекрасно. Я за этим заводом всегда видел не только его собственную отдачу, но и благодарный отклик. Всегда видел, насколько это всё основывается на любви к нему в семье, на радости окружающих. На всём том, что характеризовало нашу общую радость, когда в 60-х годах жизнь неожиданно обернулась для нас каким-то кратким просветлением и облегчением.
     Таким я запомнил Владимира Яковлевича. Я боюсь, что я его огорчал. Когда он просил меня разделить его занятия, я от этого старательно отталкивался, поскольку подобная активность мне не свойственна. Например, когда он стал проводить совершенно великолепные экскурсии, посвящённые Борису Пастернаку в Москве и Переделкине, я, ответив на все его вопросы, сам всё-таки не поехал на экскурсию. Я потом много слышал от тех, кто там был, как это хорошо и интересно, – этого мне было достаточно. Мне казалось, что моё присутствие отяжелило бы это мероприятие и как-то бы всё исказило. Я не хотел мешать. Я боюсь, что он это воспринимал как отсутствие восторга и недостаточное одобрение того, что он делал. Это совсем не так. Я исходил из совершенно другого – мне не хотелось брать на себя то, что он так радостно несёт и этим помогает тому, что я делаю сам и чем занимаюсь. Меня радовала возможность независимости и разнообразия.
     Ещё одна черта Владимира Яковлевича, которую я вспоминаю с большой любовью, – он никогда не давал советов, что мне делать. Это было прекрасно. Больше того, я почувствовал его заботу о памятнике на могиле Пастернака, который разрушался, из того, что мне позвонил Юрий Васильев и сказал, что надо искать новый камень. Дело в том, что я уже этим занимался и старался достать камень ещё до того, как памятник был сделан. У меня это не получилось. Я узнал, что камня без чёрных точек с консистенцией гранита в Советском Союзе нет. Твёрдого известняка, который был для этого нужен, не добывалось. Камень поначалу был поставлен так, что он сосал воду из грунта и от него стали откалываться кусочки. И мы с Саррой Дмитриевной Лебедевой в своё время с этим впрямую столкнулись. Ну как я теперь добуду другой? Я мог, конечно, как предлагали Васильев и Барлас, поехать к Гейченке в Михайловское и посмотреть валуны, а дальше что? И мне всё-таки удалось поставить на его могиле хороший памятник. И я думаю, что будет время, когда из Италии будут привозить тёплый однотонный гранит, и тогда по существующим чертежам, по формам, сделанным Лебедевой и мной перелитым в бронзу, чтобы они не раскрошились, всё будет поставлено. А производить работу раньше, чем разрушилось то, что и так хорошо стоит, мне кажется неправильным.
     Несколько слов о Пастернаковском доме и участии Владимира Яковлевича в его судьбе. Я думаю, что будь он жив, результат, наверное, не слишком бы изменился. Слишком уж Союз писателей тяжеловесная боевая машина, чтобы усилия нас, грешных смертных, могли бы изменить её железный ход. Но в отстаивании дома было бы больше светлого, радостного и ясного, и, когда Барласа не стало, я почувствовал, что что-то в этом деле потеряно невозвратимо.
     Когда мы защищали Переделкинский дом перед выселением, то я писал письма в течение трёх лет всем, начиная от судьи Видновского района и до последовательно сменявшихся генеральных секретарей ЦК примерно раз в два месяца по всем адресам. Владимир Яковлевич предпринимал что-то своё, и он пострадал от этого, потому что когда я написал Георгию Маркову в Союз писателей, что в Переделкино ездят экскурсии, что означает реальное существование музея Пастернака, тo девушку, которая в бюро пропаганды Советской литературы подписывала Барласу путёвки, сразу же уволили с работы, а ему путевки стали подписывать не в Союзе писателей, а в других местах, что было, во-первых, сложно, а во-вторых, ему не платили денег, и он делал это даром. Он сам попал в уязвимое положение, и я перед ним извинялся, но он продолжал свои экскурсии.
     Я уверен, что если бы он дожил до того момента, когда к нам в дом явилась милиция и десять рабочих из Литфонда под хмельком начали разбирать нашу мебель с помощью сапога и грузить в грузовики, то Барлас был бы там, и раньше и независимо от меня и того, когда я туда приехал. Он был бы на месте происшествия, и чем бы это для него кончилось, я не знаю.
     В заключение напомню, что слова

... быть живым, живым и только
Живым и только – до конца

предваряются нравственным требованием:

И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица.

     Вот это живое лицо Владимира Яковлевича Барласа мы вспоминаем и видим теперь, и от него он не отступался, несмотря на все парадоксы своей жизни и судьбы.


     Текст напечатан в сб. «Жизнь прекрасна и беспощадна. В.Барлас – Л.Кнорина. Эссе, стихи, письма, воспоминания друзей и близких». Составитель Т.Барлас. М., «Готика», 1997



на главную страницу
к оглавлению раздела «Родители, дедушки и бабушки...»