| В.Б.Борщев Дед Звонок Позвонили, наверное, в половине седьмого. «Телеграмма от деда», – сказала Лида. Я натянул халат и вышел. – Вам срочная. «Папа умер в дорожной катастрофе. Больница Можайское шоссе 11. Приезжай в 11. Таня». – Дед погиб... – Как...? Он погиб по дороге к нам. Он собирался приехать в 19.15, к Лидиному приходу. Его не было. Лида хотела идти звонить. Опаздывать-то он часто опаздывал, иногда очень сильно, часа на два – на три, но если он сказал, что приедет, то всегда приезжал. И Лида это чувствовала – раз нет, значит что-то неладное. Но до ближайшего автомата – с километр (мы только недавно переехали в Строгино и телефона не было). У меня другие стереотипы, и я отговаривал её – мало ли что, не смог. Поздно уже. И она решила позвонить сразу же утром. Кроме естественного ощущения удара, ощущение не – удивления. Он должен был погибнуть именно так. Он уже попадал под машину года два назад, тогда чудом спасся. А сейчас – нелепость. Он пересаживался с автобуса на автобус в районе университета, перебегал улицу. А из-за автобуса на полной скорости выскочил велосипедист и сбил его. Молодой балбес торопился обогнать автобус... Когда он приезжал к нам, мы садились за стол, и я обычно доставал бутылку со спиртом. Он выпивал свою дозу неразбавленного спирта, грамм 30, и всегда говорил: «Всё-таки спирт – это здорово, ни с чем не сравнимо». В последнее время в бутылке было уже немного, он с грустью смотрел на неё: «Скоро кончится, жалко». Он не успел допить. Эту страничку я написал сразу же. Остальное – позже. Дед Дедом он был Валере. И, естественно, Лида с Валерой между собой называли его дедом. Я к ним присоединился и в этом. После его смерти прошло больше трёх лет. Почему-то сразу я не мог писать о нём, хотя начинал несколько раз – идея собрать книжку воспоминаний о нём возникла сразу. Только после смерти моей бабушки, маминой мамы, было у меня такое пронзительное ощущение утраты. Надо сказать, что бабушка моя была чём-то похожа на Владимира Яковлевича – оба были людьми абсолютно чистыми. Я не слезливый человек, но долго после его смерти – каждое воспоминание о нём, каждый взгляд на его портрет – и комок к горлу. Споры Когда мы встречались, мы почти всегда спорили. Надо сказать, что если я, как правило, придерживался стандартной интеллигентской точки зрения по тому или иному поводу, у него же всегда была своя точка зрения, достаточно нестандартная. О чём спорили? Больше всего, конечно, о советской власти и тех или иных её проявлениях. Я чаще всего осуждал, всегда старался «размежеваться», противопоставить себя ей. Он, прежде всего, разделял «блоковскую» (в противовес «бунинской») точку зрения на революцию. Революция была неизбежной. Она – возмездие за несправедливость (для большей части народа) существовавшего порядка. С этим я ещё мог согласиться. Но я считал, что большевистское движение, советская власть с самого начала были аморальными и развивались «естественным» образом. Это, повторяю, стандартная интеллигентская точка зрения, по крайней мере для моего поколения, поколения, ещё певшего пионерские песни, но после хрущёвского доклада в 56 г. старавшегося всеми силами отстраниться от советской власти, противопоставить себя ей (конечно, противопоставление это во многом иллюзорное, страусиное, без подлинной независимости и без чувства ответственности за судьбу страны). Он же в юности был горячим сторонником советской власти. Его отец, весьма критически к этой власти относившийся, называл его «маленьким Сталиным». И сейчас многие вещи – например, первые репрессии (сразу же после революции) – он, если не оправдывал, то считал неизбежными. «Тогда была борьба – стоял вопрос кто – кого». И как бы критически он ни относился к этой власти теперь, – а никаких иллюзий у него не было – она всё-таки была для него в какой-то мере своей, «кровной», он от неё отстраниться не мог. Спорили о цензуре. Я, конечно, «поливал» цензуру. Со стыдом вспоминаю, что как-то я разглагольствовал о самоцензуре, повторяя стандартные слова, что советский литератор пишет и видит перед собой редактора (сам-то я не был в шкуре советского литератора). Владимир Яковлевич, по крайней мере теоретически, относился к цензуре спокойно. Говорил, что при любой цензуре всегда можно сказать всё, что хочешь. Цензура – это условность, вполне терпимая. «Не ходим же мы голые по улице» – любимая его фраза по этому поводу. Конечно, практически всякая редакторская правка его статьи стоила ему много крови. Результативность Бросается в глаза явное несоответствие между масштабом личности, тем, кем он был, и его «результативностью», тем, что после него осталось. Осталось не так уж мало – стихи «обычные» и стихотворения в прозе, рассказ, книга критики, несколько отдельных статей, ещё кое-что. Книга о четырёх поэтах – очень хорошая, особенно для своего времени, ведь написаны эти статьи двадцать – тридцать лет назад. Очень хороши последние статьи, до сих пор неопубликованные – о Хлебников, о Блоке. О Блоке ничего лучшего я не читал, хотя написана статья «популярно», как бы для детей. Но задумано было гораздо больше. То, что я знаю, – роман (кусок этого романа стал рассказом), книга о Пастернаке (были даже названия частей – «Судьба», «Голос»). Почему же написано сравнительно мало? Сказать, что он работал трудно, – ничего не сказать. Все, наверное, работают трудно. Чтобы писать, он всегда уезжал за город – снимал комнату где-нибудь в Конаково или на Николиной Горе, чтобы ничего не отвлекало. Всегда стремился к абсолютной точности языкового выражения, к афористичности. Для него сказать то, что хочешь, – значило сказать афористично. Недаром он писал стихи в прозе, любил максимы – остались его «четыре правила лжи», «пять типов жён» и др. Может быть, это стремление к афористичности мешало ему «продвигаться» по тексту, он не мог написать следующую фразу, пока предыдущая не отшлифована. Наверное, у него было ощущение, что написано, сделано – мало. И это заставляло его искать другие формы работы. Так, он делал лекции-экскурсии по Пастернаку, продолжавшиеся по 10-12 часов, такого же рода лекции по блоковским местам в Москве, читал лекции о Пастернаке, Блоке, Хлебникове. Может быть, эти лекции и экскурсии, а также появившийся в доме магнитофон (он подарил его Танечке на день рождения), натолкнули его в самое последнее время на новую «технологию» работы. Видимо, для него исходным было устное слово. Лекции и экскурсии записывались на магнитофон. Свою статью о Блоке он сделал, обработав запись лекции. Обработана была и одна лекция о Пастернаке. И он начал пользоваться магнитофоном как диктофоном – стал наговаривать свои «Десять главных книг советской литературы», расшифровку давно существовавшего списка, но успел сделать только вступление и «первую книгу» – «Разгром» Фадеева. Записи экскурсий по Пастернаку остались необработанными – а из них могла бы выйти книга. Странность и норма Перед тем, как познакомить нас, Лида предупреждала меня, что Владимир Яковлевич выглядит несколько необычно и, на первый взгляд, может произвести впечатление человека странного. У многих людей, судя по их рассказам, первое впечатление было именно таким. Евтушенко прямо пишет, что вначале Барлас показался ему сумасшедшим. Не знаю, то ли от Лидиного предупреждения, то ли потому, что внешние детали проскакивают обычно мимо моего сознания, у меня и этого первого впечатления странности не было. Он сразу показался мне человеком интересным и симпатичным. Ощущение того, что он человек глубокий и в каком-то смысле необыкновенный, пришло после. На самом деле обращало внимание то, что он ведёт себя всегда нормально, в то время как большинство людей от нормы отступает. Он никогда не писал пустых писем, не вёл пустых разговоров. Если в разговоре затрагивалась серьёзная тема, было ясно, что он над этим думал, у него было сложившееся мнение. О самых главных вещах – о жизни, о старости, о смерти – у него есть стихотворения в прозе. В каком-то смысле он был именно олицетворением нормы. Только нам, обычным людям, далеко до нормы. Май 1985 г. Текст напечатан впервые в сборнике «Жизнь прекрасна и беспощадна. В.Барлас – Л.Кнорина», Москва, «Готика», 1997. на главную страницу к оглавлению раздела «Родители, дедушки и бабушки...» |