|
Л.В.Кнорина [Воспоминания об отце. 1] Что я могу сказать о моем отце? В детстве он безусловно был для меня богом. Самое первое воспоминание – в котором присутствуют и папа, и мама – очень высокая трава и какая-то собака. Папа боится, что я её боюсь. Но я её не боюсь. А потом – папа приходит ко мне – в основном, когда я болею. Я много болею. Папа с мамой держат меня, когда мне делают прокол среднего уха. Папа рассказывает мне сказку про лягушку. Папа покупает мне книги по 100 рублей (роскошно изданный Чуковский) – и вообще все мои детские книги – путешествие Нильса с дикими гусями, Маршак, Жидков, сказки Андерсена и братьев Гримм. Мы заходим с папой в букинистический магазин. Папу знают продавщицы в проезде Художественного театра, на площади Дзержинского. Папа говорит: «Это моя дочка». Достаётся кипа детских книг и почти всегда папа из неё что-то выбирает. А к новому 1949 г. папа дарит мне Мюнхаузена, на котором написано печатными буквами ДОЧКЕ ЛИДОЧКЕ , ЧТОБЫ В НОВОМ ГОДУ УМЕЛА ЧИТАТЬ САМА. Я могу звонить папе. Но утром папа долго спит. Он работает ночью. Я езжу к папе в гости. У него громадный письменный стол, весь заваленный книгами и бумагами, и иногда мы с папой делаем на нём уборку. Я хожу по столу и по папиным указаниям раскладываю книги в аккуратные кучки. А на полатях – громадной книжной полке под потолком – очень удобно прятаться. Я люблю бывать у папы. Но вот я как-то приезжаю и должна остаться ночевать. В столовой какие-то незнакомые мне гости. Пианино, приёмник. Мне хочется к маме. Я плачу. Я уверена, что меня отвезут к маме. Бабушка с дедушкой растеряны – конечно, надо отвезти ребёнка к маме, раз он так расстроен. Но папа твёрдо говорит: «Нет!». Это, оказывается, каприз. Папа очень доволен, что не дал разрастись этому капризу, и доказал мне, что ничего не произошло оттого, что я осталась ночевать у него. Я опять у папы. Мне дают старую холодную манную кашу. Я сижу одна в столовой, вынимаю из тарелки комки и выкладываю их на клеёнку. Вскоре всё содержимое тарелки разложено бугорками по клеёнке вокруг тарелки. Приходит папа. Зовёт домработницу Марью Гавриловну. При ней начинает рассказывать, как сеют и собирают пшеницу и т.п. Как в деревне голодают. Он просит подтверждений у Марьи Гавриловны. – Да, Владимир Яковлевич всё правильно говорит, а я ей сейчас принесу чего-нибудь поесть, раз уж каша комковатая. – Но папа заставляет меня есть эти комки прямо со стола. Папа приезжает в гости на дачу в Перловку, где мы живём вдвоём с мамой. Мама разрисовывает тушью громадные отражения диапозитивов – готовит для защиты зарисовки каких-то микроскопических клеточных срезов. Мама очень рада, что папа приехал. Ей плохо. Мы с папой бежим в аптеку. На рецепте написано cito. Папа достаёт машину и увозит маму в Москву. Вечером приезжает дачная соседка и говорит, что я буду ночевать одна. У мамы вырезали гнойный аппендицит. Папа ездит в какие-то интересные места. Он пишет мне печатными буквами письма про горы. Бабушка Фаня (мамина мама) очень сердится, что ребёнку пишут такие сложные письма. Даже дедушка Евсей (мамин папа), так любимый папой, с сомнением качает головой. Я действительно ничего не понимаю в этих письмах. «Володя, Володя, ну зачем морочить ребёнку голову?» – «Она их поймёт, Фаня Михайловна, когда вырастет». Я очень горжусь, что мне написаны такие глубокомысленные вещи. Я тоже хочу ездить с папой. Но меня не пускают, потому что за мной нужен женский уход. Папа ведь не знает, как меня нужно одевать и т.д. Хотя мы с папой считаем, что он всё знает, тем более, если ему объяснить. У папы есть друг Борок – дядя Володя. Как только папа приходит ко мне, он звонит по телефону. Или ему звонят. Это, конечно, Борок, говорит бабушка Фаня – и бывает права. Папа договаривается о встрече – бабушка всегда удивляется, как мало времени он кладёт на дорогу. – «Как же ты сможешь успеть за 15 минут, Володя?» Папа объясняет – пять минут до троллейбуса, три минуты ожидания и т.д. – «Но ведь сейчас зима, ты можешь упасть, поскользнуться!» – «А я накинул на это 5 минут, Фаня Михайловна!» «Володя – очень больной человек». Это чаще всего произносит бабушка Фаня, иногда мама. Это говорят, когда он просит взять меня с собой надолго, когда он опаздывает, когда пишет мне письма, даёт читать слишком взрослые книги, спит днём, не пьёт горячего, ходит легко одетый зимой. Папа оскорблён, когда ему говорят это в лицо. А мне он объясняет, что это совсем не так. Он не больной. Он не такой, как все, и это надо понять. Я это понимаю. Ему не важно, что думают о нём другие. Он не может считать своими близкими тех, кто считает, что он больной. А я, конечно, близкая. Я вхожу в первую пятёрку. Там бабушка, дедушка, тетя, Борок и я. Я хочу быть на первом месте. Но оно занято – не помню кем. Кажется, мне удалось опередить дедушку и тётю. Хотя раньше тётя была даже ближе бабушки. Во всяком случае я горжусь, что понимаю, как папе важно ночью работать – когда никто не мешает. Папа – писатель. Пока он написал одну статью, которая очень хорошая, но её не могут напечатать, потому что сейчас так никто не пишет. Она слишком сложная. Ничего нельзя понять, говорит бабушка Фаня. Так нельзя писать, говорит мама. Пусть люди думают, говорит папа – и каждая фраза будет понятна. А потом папа напишет роман. Я еду с папой, Бороком, какими-то женщинами в Серебряный Бор. Мне 6 лет. Тёплый день в конце весны. Бабушка Фаня отпускает меня только при условии, что я не буду снимать белого летнего пикейного пальто. Я обещаю. Там очень жарко. Все в летних платьях. Я парюсь, но не снимаю пальто. Папа говорит: «Сними, я всю ответственность беру на себя». Я не снимаю. Я гордая возвращаюсь домой. Я кричу бабушке Фане: «Было очень жарко, но я не снимала пальто!» Бабушка говорит: «Почему? Надо было снять, если жарко». 8-е марта. В гости приходит папа. Бабушка Фаня на кухне, туда надо идти по ступенькам. Папа говорит сверху: «Смотрите, Фаня Михайловна, что я Вам принёс» – и кидает вниз что-то стеклянное. Бабушка пугается. Стекло не бьётся, а прыгает по ступенькам. Это сковородка из небьющегося термостойкого стекла. Новинка. Папа хотел броском сразу продемонстрировать одно из её свойств. Мне 6 лет. Я прихожу с прогулки. Мама нюхает меня и говорит: «Лидочка заболела. У неё больной запах». У меня брюшной тиф. Меня отвозят в больницу. Оказывается, папа тоже заболел. Он возил меня в Кусково и там поил фруктовой водой из общественного стакана. И сам, конечно, пил. А в стакане была зараза. Мы выздоравливаем. Со мной в больнице в боксе живёт бабушка Фаня. Она прямо из больницы ездит на работу и возвращается ко мне. Мне достают препарат 777 – будущий синтомицин из научно-исследовательского института, и я поправляюсь. У меня под кроватью бутылка с водой. Бутылка из под яда. На ней надпись «яд». Приходит новая сестра и пугается, что я выпью яд. Я ей говорю, что там не яд, и что я оттуда не пью. Но она всё равно уносит бутылку. У меня в больнице много книг. Я показываю картинки через стекло стриженой девочке из соседнего бокса. У нее скарлатина. Книги нельзя забрать из больницы. На них может остаться инфекция. Но Гримма мы всё-таки берём с собой. Баба Лиля говорит, что мы его продезинфицируем. И она проглаживает каждую страницу утюгом. Мы с папой и Бороком гуляем на Ленинских горах. Папа говорит, что это – Воробьиные горы. Вдруг папа останавливается. Он очень бледный. Он говорит торжественно: «Мне в первый раз в жизни стало плохо с сердцем». Я иду в школу. Как-то я ночую у папы и вспоминаю, что нам велели обернуть тетради. Я не знаю как. У меня нет обёрточной бумаги. Но папа говорит, что можно обернуть калькой. Он оборачивает мне тетради, как оборачивают книги. Но оказывается, надо было проще – более символически, с одним загибом. Папины обложки можно выбросить. В 1-м классе я много болею. Я выздоравливаю от ветрянки перед весенними каникулами. В последний день каникул мама ведёт меня в детский театр. На следующий день я иду в школу, а когда прихожу домой, меня рвёт. Это скарлатина. С ней кладут в больницу. Но у папы отдельная квартира и меня перевозят туда. Баба Лиля колет мне пенициллин. А папа всё время со мной. Он меня кормит. Что-то рассказывает. У него тоже шелушатся пальцы. Он слегка заразился от меня скарлатиной. Папа купил мне однотомники всех классиков. Пушкин и Андерсен размечены папой. Есть плюсики (читать хорошо), галочки (можно читать) и восклицательные знаки. «Телега жизни» и «Я помню чудное мгновенье» имеют по три врсклицательных знака. «Евгения Онегина» папа читает мне вслух. Папа хочет, чтобы я была географом. И у него висит политическая карта мира. Я знаю все страны. Я дружу с Иркой Борок – дочкой Борока. Я читаю «Васёк Трубачёв и его товарищи». Ирка такое не читает. Она читает только хорошие книги. Борок спрашивает папу, зачем он мне позволяет такое читать. Папа говорит – пусть сама разберётся. Папа придумал слово «встрепышённый». Это значит «растрёпанный» и «взъерошенный». Он гордится. Достоевский тоже придумал одно слово «стушеваться» и всю жизнь этим гордился. Позднее папа придумал ещё слово «однолинейный». Но оно не такое новое. Папа занимается со мной английским. Он читает мне «Алису». Но я ничего не усваиваю. Мы с папой мечтаем жить вместе. Я не могу пока уйти к папе, потому что желание ребёнка по закону учитывается с 11 лет. А до 11 лет любой суд вернёт меня маме. Пока меня не всегда пускают с папой даже на каникулы. Один раз мы идём в походик с папой и Бороком. Я промочила ноги. Борок говорит: «Если ты заболеешь, тебя больше не отпустят с папой». Я не заболела. Папа и Борок встречаются с тётей Люсей. Папа едет с нею в альплагерь. Папа говорит, что мог бы жениться на тёте Люсе, но понял, что она любит Борока. Тётя Люся выходит замуж за Борока. У Борока есть знакомая – тетя Лиза. Она дружила с первой женой Борока – Галей. Но когда Борок разошелся с Галей, тётя Лиза поняла, что Борок лучше Гали и стала дружить с Бороком. А теперь ей надо кончать диссертацию где-нибудь за городом. Ей советуют ехать в город Мышкин. А папа работает в Конаково. Он снимает ей в Конаково. Она едет туда со своей мамой. После работы тётя Лиза и папа вместе ходят купаться. Потом они едут в экспедицию, где тётя Лиза – начальник, а папа – коллектор. Папа говорит мне, что хочет жениться на тёте Лизе. Мое мнение очень важно, потому что я ведь тоже буду с ними жить. Я согласна. Папа ещё едет в Ленинград, где живёт тетя Инна (двоюродная сестра Борока). Ей обязательно надо сказать, что папа решил жениться на Лизе, а то она могла надеяться, что он бы женился на ней. Про это папа сказал только мне. Мне 11 лет. Мама тоже выходит замуж. Я опять даю согласие. Но я не собираюсь с ними жить. Я собираюсь жить с папой. Но как это сделать? Это очень непросто. Нельзя же ни с того, ни с сего сказать: «Мама, я ухожу к папе». Мама будет плакать, кричать, скандалить. Не потому, что ей плохо – говорит папа. Она не чувствует непосредственно, она оглядывается на окружающих. А считается, что мать должна страдать от разлуки с ребёнком. Вот она и внушит себе, что страдает. Поэтому мы сделаем так: мы поедем на лето с папой, с дедушкой Яковом и бабой Лилей под Ленинград, а оттуда напишем маме письмо, что я к ней уже не вернусь. А пока это секрет. И вот лето 1956 года. Мне 12 лет. Мы осуществляем свой план. Мама пишет нам отчаянные письма. Мама звонит и ходит в разные организации. К нам ходят какие-то люди и спрашивают, не бьют ли меня. Меня не бьют. Я сама хочу жить с папой. Меня все по очереди уговаривают вернуться к маме. Уже в Москве в школе меня уговаривают учителя, подруга Таня Королёва говорит, что не всегда можно делать всё, что хочется. Но почему? Папа говорит, что жизнь должна давать человеку радость и дело только в нас самих. Человек – хозяин своей судьбы. Я хочу быть хозяином. Меня переводят в английскую школу. Папа следит за моими туалетами. Они в основном поступают от мамы. Я должна ходить только в чулках в резиночку. Гладкие можно надевать в театр. Появляются эластичные чулки, и бабушка уверяет папу, что их надо носить для тепла. Папа сомневается, но сдаётся. В резиночку уже не ходит никто. Папа ещё звонит маме Иры Буц (очень скромная девочка) и спрашивает, разрешают ли ей ходить в эластичных. Только бы их достать! – восклицает Ирина мама. Папе страшно сказать, когда я получаю не пятёрки. Он расстраивается. Он выясняет, почему. Он ходит на все собрания и помимо них часто приходит в школу беседовать с учителями. Сам папа знает всё, кроме биологии. Но я уже не круглая отличница. У меня четвёрки по физике и по геометрии. По воскресеньям я хожу к маме, но я не люблю туда ходить. Все очень обижены на меня и грустны. Никаких походов. Делать нечего. Мне там скучно. А с папой мы могли бы поехать за город. Папа водит меня на хорошие фильмы. Ради этого он готов ехать на другой конец Москвы. Ещё лет в 6 он водил меня на Тарзана (я не успевала читать титры), на «Лесную быль» (документальный фильм про бобров), «Историю одного кольца» (про перелётных птиц). А лет в 11 – на «Рим в 11 часов». Правда, в первый раз в кино меня повела мама. Мы пришли в кинотеатр «Новости дня» – около памятника Пушкина на старом месте. Мы купили билеты и в ожидании сеанса гуляли вдоль бульвара. Мама волновалась. И нам показали киножурнал «Новости дня». В самом начале на нас ехал паровоз. Это было не особенно интересно, но я понимала, что происходит что-то важное: мне 4 года и я первый раз в жизни смотрю кино. А дед Евсей первый раз пошёл в кино в 22 года. До этого кино просто не было – дедушка родился в 1877 году. Но дальше – и кино, и театры, и музеи связаны главным образом с папой. У папы же была масса пластинок. Он купил проигрыватель ещё до появления долгоиграющих пластинок. Он купил первую советскую долгоиграющую плстинку на 33 оборота – запись какого-то эстрадного концерта. Было потом много классики – Бетховен, Шуберт, Шуман, Лист, Чайковский. Но до меня это всё не доходило. Я любила оперу «Евгений Онегин», и во время обеда ставилась чаще всего сцена ссоры Онегина с Ленским. Дедушка Яков тоже не любил, как он говорил, «интеллигентной» музыки и просил ставить что-нибудь неинтеллигентное – куплеты Бони,*) Утёсова, фокстроты. Из сеьёзной музыки он признавал «Болеро» Равеля, которое дома называлось Равинолем. Я ставила дедушке Равиноля каждый день. У папы было громадное количество книг – несколько тысяч томов, но разобраться в этой библиотеке мог только он один. Книги лежали (именно лежали, а не стояли) очень тесно, в два ряда в двух книжных шкафах и на полатях, вместо которых потом были специально сделаны шкафчики, стоявшие на шкафах и доходившие до потолка. Книги папа покупал сам с 12 лет в букинистических, в основном, магазинах. Бабушка рассказывала, что в папины обязанности после переезда семьи в Москву в 1932 г. входило брать обед в столовой. Но часто бабушка и дедушка, придя с работы, не заставали ни папы, ни обеда. Они знали, где его искать. Он стоял у витрины уже закрытого книжного магазина с судками и, очнувшись, говорил: «Сейчас я побегу в столовую». Но столовая тоже была уже закрыта. В библиотеке папиной было всё – русская класика в ужасных изданиях, которые было страшно взять в руки – всё рассыпалось. Специальная литература по геологии. Основные монографии по всем отраслям знаний. Когда я стала учиться на лингвистическом отделении, оказалось, что у папы есть «Русский язык» Виноградова и «Русский синтаксис в научном освещении» Пешковского. Было много переводной литературы. Был Фрейд. Была масса мемуаров, путевых заметок и т.п. Но больше всего папа гордился своим Пастернаком. У него были почти все издания. При этом папа обычно был в замешательстве, когда я хотела что-нибудь почитать. Вытаскивался какой-нибудь «неплохой» роман, который я читала, чтобы вскоре забыть. Сам папа помнил всё прочитанное прекрасно. Он считал важным, чтобы я прочла Гоголя, Пушкина, Чехова, Тургенева. Из Толстого – «Войну и мир». Из Диккенса – «Давид Копперфильд». Всего Кронина. Обязательно «Сагу о Форсайтах», «Семью Тибо» и «Будденброков». Эти три романа он приравнивал к «Войне и миру» и говорил, что это главные романы соответственно английской, французской и немецкой литературы, как «Война и мир» – русской. Поэтому то из классики, что не входило в этот список, я прочла уже много позже или вообще не прочла. Авторитет папы был так велик, что я до сих пор не знаю ничего о Рабле, Бальзаке, Стендале, Ромен Роллане, Тэккерее. С Достоевским было сложно. Папа считал, что надо начинать с «Подростка», а он у меня не пошёл. Поэтому Достоевский был прочитан мною уже лет в 30, но так и не стал любимым. Я считала, что у него плохой язык. Папа считал, что его всего можно сильно сократить. [Воспоминания об отце. 2] Что было главным? Может быть, что он не жалел своего времени? Ехал к малознакомой женщине, которая поссорилась с дочерью, с обеими беседовал подолгу, мирил? Стоял в очереди за пачкой масла, если кто-нибудь просил? Я из-за этого вообще боялась просить – а он всегда спрашивал – что привезти. Скажешь кефир, только если без очереди – но для него всё равно, почти закон – заедет в три магазина, потратит массу времени, приедет, а ему скоро уходить. Со мной просидел в Ленинке весь день, когда мне нужно было прочесть большую немецкую статью, а немецкий я знала плохо. И при этом он страшно дорожил теми, кто прибегал к его помощи. Возможно, именно из-за них папа в первую очередь чувствовал, что необходим. Одно время он говорил, что так бы мечтал зарабатывать: чтобы люди обращались к нему за жизненными советами. Только в реальной жизни они, конечно, обращались, но он на этом не зарабатывал – обращались-то знакомые. А советы – помогали или нет, трудно сказать. Во всяком случае, он полностью проникался ситуацией и почти всегда исходил из того, что должен в себе изменить спрашивающий. Скажем, он всегда формулировал, из-за чего данная женщина не может выйти замуж, что в её характере, поведении, манерах препятствует этому, и – если она хотела того – в тактичной форме доводил до её сознания все её подлежащие исправлению особенности. И многие действительно потом выходили замуж. Я была одной из таких. Отдельные папины фразы здорово врезались. Вот про одну мою подругу он сказал, что она должна выйти замуж за «богомыгу» – и далее не разъяснял. Про другую подругу, вышедшую замуж сравнительно поздно – к тридцати годам, за человека моложе её, сказал то, что сначала показалось тривиальным – или они скоро разойдутся, или проживут вместе долго – но и это почему-то запомнилось (они живут вместе). При этом довольно часто его реплики – по крайней мере, внешне, противоречили друг другу. Однако каждый раз чувствовалось, что это высказывание не случайно, оно отражает определённое миропонимание, которое, возможно, со временем меняется, но в сущности очень цельно. И при этом он не забывал о том, что есть и противоположная точка зрения – другого участника ситуации, но умел отключаться от неё, полностью осознавая себя с человеком, спрашивающим совета. И когда я специально спросила об этом, решительно подтвердил, что нельзя одновременно учитывать обе правды. Я помню, мы обсуждали постановки «Иванова», в одной из которых была очень хороша жена, а в другой – молодая Саша. Я сказала, что в обоих случаях постановщики упростили драму, было бы интересно так сделать, что обе женщины хороши – вот была бы настоящая драма. А папа возразил, что это невозможно. Как-то мы шли по моему двору вскоре после того, как я разошлась с мужем, и папа спросил, как к этому отнеслась какая-то женщина во дворе, с которой мы обычно здоровались. Я сказала, что она скорее всего не в курсе дела, и папу это поразило. Как, сказал он – я бы обязательно спросил – что-то не видно вашего мужа, всё ли в порядке. И действительно, он совершал такого рода поступки, что мне, как правило, казалось бесцеремонностью, но, к моему удивлению, никто не обижался. Папа был так необычен, что, кажется, располагал к себе и такими поступками, которые у других показались бы неприятны. Может быть, за ними всегда была доброта? Хотя, и на него дулись, раздражались. И даже переставали общаться, потому что общение с ним было возможно только при условии полнейшей правдивости. К любой лжи он был болезненно чувствителен. Я помню, как чуть ли не при первом знакомстве он с жаром спрашивал какого-то человека, считает ли он возможным просить сказать по телефону, что его нет дома. Но если недоразумение было вызвано не разным отношением к правде, то даже у раздражённого человека от папы оставалось хорошее воспоминание. Так, в Крыму он вёл борьбу против «раздевания» женщин, отказывался садиться за стол с дамами в купальниках. Дамы, конечно, сердились, но совсем по-другому, чем сердились бы не на папу. Потому что папа так трогательно и искренне объяснил, что он не может спокойно сидеть, когда рядом – почти голая молодая женщина. Пожалуй, всё же почва для конфликтов оставалась из-за того, что у папы не было сомнения в возможности при желании разрешить любое недоразумение. Честно говоря, я не до конца разобралась в том, где для него проходила граница – что удобно и что неудобно. Он мог не предложить свои услуги в ситуации, когда они были уместны и сказать потом: «Но она же могла меня попросить!». С одной стороны, был страшно щепетилен, не просил для себя ничего типа билетов, путёвок, а с другой стороны мог по детски обидеться вдруг, если кто-то близкий не проявлял внимания, с его точки зрения необходимого. Так, он много лет не мог простить одной родственнице, что она отказалась предоставить ему комнатку для работы в своей маленькой жилплощади (двух смежных комнатах в общей квартире) в небольшом городке. Я долго уговаривала папу, что её отказ нисколько её не порочит, что ей это могло быть неудобно по самым разным причинам. Не выходило. «Разве она не могла объяснить?» (предполагаемому другу, на которого папино проживание в соседней комнате могло бы произвести неблагоприятное впечатление). Думаю, что и на меня папа обижался за то, что не устроила ему поездки в Казань, к родителям мужа. Вообще, мне кажется, основные папины обиды на меня я помню. С моей точки зрения, несправедливые. Наверное, справедливые постаралась забыть. Но – что значит несправедливые? Просто он ждал к себе такого отношения от дочери. И страдал, не встречая его. Ждал, что должна отдать ему хороший билет в театре и сама пойти на плохое место. Ждал, что пожертвую вообще подаренным мне билетом на Адамо ради него – страстного почитателя Адамо (в обоих случаях это было сделать крайне неловко, потому что специально для меня билеты доставала мама). Ждал, что возьму его в гости к родственнице, к которой шла в первый раз в жизни. Надо сказать, что в отношении билетов папина позиция несколько изменилась, когда я вышла замуж – там уже считалось, что интересы семьи имеют право на главенствующее место. Кстати, к моей сестре такого типа требований, насколько я знаю, вообще никогда не выдвигалось. Но там были вообще не такие открытые и требовательные отношения. Может быть, он дорожил мной и как человеком, к которому одному только и можно предъявлять такие требования? А я всячески старалась, чтобы не было причин для конфликтов. Но последние годы и он обходил острые углы, а близость наша от этого неуклонно уменьшалась. Папа сам всегда говорил, что я на него «лезу» – так он называл мои настояния на моих дочерних правах, излияния своих обид. Были ли они справедливы или нет? Наверное, нет, как несправедливы любые обиды детей на родителей. Во всяком случае, агрессивные обиды. И я могла, сделав усилие, не обижаться – но тогда я смотрела на папу со стороны, уже не как на отца, а как взрослая на ребенка – а это ему, наверное, было ещё обиднее? А мои обиды все были примерно того же типа. Не купил книжку, о которой я мечтала, потому что считал, что это лишь дань моде. Что-нибудь забыл, – что я просила что-то держать в секрете – но не забывал, что договорился прийти посидеть с моей дочкой (своей внучкой!). Потерял уникальную книгу. Но, как правило, не терял. Можно было не обижаться, но как бы не видеть этого? Наверное. Так могла Лиза. А у меня шло нарастание, потому что это были не те обиды, про которые можно было поговорить, облегчиться. Отношений выяснить было нельзя. Нельзя сказать – «ты потерял», «ты забыл». Видимо, чересчур я делала этим больно. Страшно вспомнить, какие были бури. Значит, надо было просто в другой раз без объяснений не дать книгу. Значит, встречные обиды. Нет – надо было давать. Надо было исходить из того, что всё будет хорошо. А вот моя презумпция и была-то, наверно, самой обидной. Мне обижаться на папу – не на что. Захотела вспомнить для равновесия – и не вышло. Недаром папе так нравился «Лорд Фаунтлерой», основная мысль которого – исходить из того, что все хороши, и они в самом деле будут хороши. В основном папа ко всем относился хорошо. Особенно он любил людей простых. Простой человек – это была в его устах высшая похвала. Действительно не любил он своего дядю, адвоката, считал его лицемером и говорил, что его прекрасно описывают пастернаковские строчки: Невежда с правоведческим дипломом, Холоп с апломбом и хамелеон И лучших дней оплёванный обломок. Очень нежно относился к своим хозяевам, у которых снимал, – и говорил о них всегда с удовольствием – это о постоянных Конаковских. Но и про каких-то случайных, мне вспоминается гораздо чаще: «Очень приятный человек, простой человек.» И очень легко сходился с простыми людьми. Папе удалось снять для меня дачу у женщины, много лет никому не сдававшей. Ценил он, конечно, доброту. Я помню, как он восхитился моей бывшей свекровью, которая продолжала помогать мне с дочкой и после того, как я разошлась с её сыном – «Она очень хороший человек!» Я несколько удивилась – это ведь её внучка. «Нет, нет. Ты не любишь её сына – и всё-таки она занимается с твоей дочкой. Она исключительно хороший человек». Не любил он разных литературных чиновников. Про них бывали высказывания: «Это просто бандит» – или – «Он, конечно, холуй». А про личных знакомых самым резким высказыванием могло быть такое: «Он иногда делает безответственные заявления». Оба фрагмента воспоминаний об отце, по-видимому, написаны в последние месяцы жизни автора и найдены в бумагах после её смерти. Впервые напечатаны в сборнике «Жизнь прекрасна и беспощадна. В.Барлас и Л.Кнорина», составитель Т.Барлас, М., Готика, 1997. на главную страницу к оглавлению раздела «Родители, дедушки и бабушки...» |